verbarium: (Default)
.
Борис Парамонов: "Набоков пишет в «Других берегах»: колыбель качается над бездной. Бездна в начале и в конце, а вернее — до и после индивидуального бытования. Никакими усилиями не то что разума, но и воображения нельзя представить «я», существующее до рождения; а значит, нет никакой гарантии, что оно обнаружится в послебытийных сферах. Жизнь «я» — слабый свет, окруженный двумя молчаливыми и темными — даже не «пылающими», как у Тютчева, [безднами]".

Все-таки одну жизнь "я", хотя бы в настоящем, Парамонов предполагает, ему хочется ее признать реальной. Без "я" зябко. Иначе чем бы он мог охватить неохватываемость "прошлого" и "будущего" "я", как не твердыней настоящего? Read more... )
verbarium: (Default)
.

В общем, так. До 45-50-ти ты еще в поле зрения универсума. Между 50-ю и 60-ю он еще иногда бросает на тебя заинтересованный взгляд, прикидывая твои и свои возможности. Read more... )
verbarium: (Default)
.
Подумаешь только, как расставляет свои приоритеты день, неделя, месяц, год, столетие, вечность, и все сразу поймешь про эту "жизнь". Read more... )
verbarium: (Default)
.
Настоящее полно ожиданий, надежд на будущее и вздохов о прошлом.

Прошлое чревато настоящим и будущим.

Будущее свободно от обоих, но оно так никогда и не наступит, поскольку мгновенно превращается в прошлое.

Ни настоящего, ни будущего нет, их невозможно удержать в своих формах ни на мгновение, они неотделимы о того, что прошло. И только прошлое принадлежит нам безраздельно, как сама жизнь.

Бытие — это прошлое в настоящем, только оно — живо, управляемо, креативно. Настоящее — это видение и переживание себя из прошлого, прошлым, собой-проходящим, личностью прошедшего. Истинное творчество связано только с прошлым, потому что связано с пережитым. Read more... )
verbarium: (Default)
.
Чтобы уснуть и войти в логику сна (ночи), надо выйти из логики дня, а условием перехода в день, является выход из логики ночи. Эти две логики существуют независимо друг от друга, протекают параллельно и не пересекаясь, поглощены друг другом, и отрицаемы друг другом не из общей логики того и другого, а только из внутренней (отдельной) логики каждой. Нахождение в одном отрицает пребывание в другом, реальность того и другого автономна, и в то же время обе немыслимы друг без друга. Read more... )
verbarium: (Default)
.
Дар без страдания великое бедствие, невозможно разлучить их. Есть гении, поглощающие слова и поглощаемые словами, пожирающие их и пожираемые ими, а есть гении лишь слегка пригубливаемых, дегустируемых слов. Словно боящиеся отравиться ими или делающие вид, что имеют дело только с божественными субстанциями.

Она была из вторых. Read more... )
verbarium: (Default)
.
Не вижу другого способа сохранить написанное во времени, кроме как последовательно, атом за атомом, уничтожать в нем Read more... )
verbarium: (Default)
.
"Для кого-то важнее всего метафора, неожиданное и сильное сравнение, для кого-то — пристальное описание мельчайших деталей бытия или движений души. А для меня — фабула. Развитие событий. Не КАК произошло, не ЧТО произошло, а что ПРОИЗОШЛО".-

Говорит Д. Драгунский в своем интервью ЧасКору.

Какие у литературы сюжеты", какие "фабулы"? Read more... )
verbarium: (Default)
.
Бытие отдельного существа в целом (не одной только его жизни, а всего бесконечно повторяющегося цикла рождений и смертей), можно сравнить с огромными песочными часами, переливающими свое содержимое из емкости в емкость, из колбы в колбу. В начале жизни, пока верхняя часть еще полна песка, никто особенно не беспокоится, иллюзия зрения такова, что песок кажется неистощимым, а отдельные упавшие песчинки просто праздничным движением, развлекающим жизненную скуку. Можно даже устроить какое-нибудь представление из этого созерцания (искусство, литература), из этого наблюдения, устроившись поудобнее в кресле. Художники и шуты позаботятся. Однако содержимое в верхней части колбы все убывает, и скоро становится очевидным, что оно когда-нибудь кончится. Тогда начинается паника, заламывание рук, вселенские жалобы и стенания и перенесение ощущения личной катастрофы на политику, человечество, социум и даже Бога. Чем меньше остается песка в верхней части часов, тем очевиднее убыстрение движения песка сквозь горловину, и тем острее ощущение вселенской катастрофы. И никакие внешние представления и спетакли уже не помогают. Взгляд остается прикованным к единственному шоу — собственной гибели, и ощущение конца все нарастает, хотя с самого начала скорость падения песчинок была одна и та же, трава всегда зеленела и солнце всходило.

Это сравнение жизни и ее убывающих дней с песочными часами тривиально и, конечно, уже приходило на ум каждому. Встречается оно и в литературе. Но слепота человеческого видения такова, что даже собственные метафоры человек не может додумать до конца. Таков страх конца.

Между тем, пока истощается верхняя часть часов, нижняя все прибывает. И вот этого-то, по-настоящему захватывающего зрелища, никто не хочет увидеть. Все зачарованы зрелищем падения, а незыблемая тяжесть упавшего песка и неостановимое прирастание его горы никого не смущает. Собственно, самонадеянность зрения такова, что, даже видя убывание верхнего песка, зритель как бы даже не предполагает, что существует нижний. И существует все основательнее. И, конечно, почти никто даже не догадывается, что в тот самый момент, как в узкую горловину часов проскользнет последняя песчинка, часы немедленно будут перевернуты — не чьей-то мускулистой рукой, а лишь в силу исполнения непреложного природного закона — и падение песка начнется снова, то есть, продолжится. И снова очарованный зритель усядется в кресло и начнет созерцать падение капель.

Как в первый раз.

И так огромны эти часы, столь неизбывен песок хроноса, что даже для тех, кто увидел эти бесконечные переворачивания, он кажется неистощимым и повергает в отчаяние. Совершатся мириады и мириады переворачиваний этих часов, тьмы превращений, прежде чем человек станет способным обнаружить во всем колоссальном массиве этого песка отсутствие одной малой космической пылинки, одной маковой росинки.

Но тяжесть будет убывать. Верный признак этого - увеличение тяжести наличного существования, что и означает уменьшение тяжести подспудного кармического груза. И напротив, облегчение наличного существования, как правило, означает увеличение кармической тяжести.

Так от рождения к рождению, от прозрения к прозрению, он будет все сильнее чувствовать облегчение этого массива песка, неподъемной глыбы своей кармы, пока не испарит всей ее космической пыли своим быванием дотла и не придет к последнему существованию с последней песчинкой — которая уже не упадет вниз и исчезнет в горловине мировых часов навсегда.
verbarium: (Default)
.
Мы живем в мире освоенного непостижимого, обжитого иррационального. Мы знаем, что ничего не знаем, но рационализируем это незнание. Мы говорим: "я", "душа", "кровь", "вода", "синее", "гладкое", как будто знаем, что это такое. Иррациональное внушает нам страх, ужас. Оно угроза непознаваемому познаваемому, нашему представлению о познаваемом. Поэтому попытка ввести в обиход еще непривычное иррациональное встречается в штыки или подвергается немедленной рационализации. Это называется познанием. Поэтому карта звездного неба возвращается исправленной.

Самым иррациональным нам кажется негр на пляже, а самым абсурдным белый медведь на экваторе. Одиночество нудиста нас приводит в восторг абстрактного. Стоит переменить точку зрения, и может оказаться, что никаких негров и экваторов нет, а нудист окажется гермафродитом. Двуполость нудизма скрывает его однополость и открывает новую серию иррационального, и все опять начнется сначала. Девочка спрыгнет с шара, и ее место займет амбал с прямоугольными плечами. В руке девочки с персиком окажется фаллоимитатор (шприц с героином). Мир поколеблется, все провалится в пустоту и станет еще более иррациональным. Но такие вылазки воображения помогают удержаться на грани рационального иррационального. Преодоление каммы (кармы) следует понимать прежде всего как преодоление потока бесконечного иррационального. Религию вообще можно определить как внутреннюю борьбу с иррациональным, и она неотъемлема от метафоры и воображения. Рациональное мышление, пытающееся освободиться от метафоры и иррационального, никогда не выходит за пределы иррационального. Буддийская пустота принципиально не рационализируема, равно как и не иррационализируема. Поэтому она называется шунья-ашунья - пустота-непустота, пустота, однако не пустота. В пустоте погибают чудовища иррационального, но она отменяет и рациональное. Здесь точка их безысходного равновесия, конец истории. Иногда мы сами себя понарошку пугаем, заклиная иррациональное мнимым иррациональным. "Сиреневый туман", "зеленая тоска", "тихий ужас" - все это формулы экзорсизма, изгнания иррационального. Но демоны иррационального прячутся в самых обычных материях.

Самое стремление к рациональному в дебрях иррационального мира глубоко иррационально. Провозглашающие превосходство инстинкта над рассудком, провозглашают тем самым превосходство иррационального. Мораль, красота - категории познания, а не этики и эстетики. Они помогают удержать мир в границах умопостигаемого. Зло погружает в пучину несознаваемого иррационального. Его невозможно рационализировать в рамках понятий добра, на что притязает рассудок. Последовательное разрушение морали и красоты, как и самоубийство, это побег от добра и знания, умопостигаемой вселенной, в иррациональное. Это крах разума перед лицом непознаваемого. Стремление удержаться в рамках красоты и морали это попытка удержать себя от разбегания в иррациональное. Иррациональность красоты наследует иррациональность смерти. Прекрасное, как и смерть, есть точка схода множественных силовых линий иррационального. Бог и дьявол также точка пересечения иррационального. Иррационально наше бегство от иррационального.

Разум - величайшее зло потому, что узы добра, которые он на себя налагает, разрушаются постоянной атакой зла, другого имени непознаваемого и иррационального. Эти атаки он организует на себя сам. В недрах разума царит хаос, а на поверхность он выдает приличные формулы рационального. Порождение мировой иллюзии вызвано хаотическим безумием его глубинных флуктуаций, стихающих на поверхности мнимого рационального. Само понятие иллюзии подразумевает под собой рационализирующим разумом некую рациональную субстанцию, как мираж подразумевает воду. Но, может оказаться, вода сама мираж и иллюзия, сама иллюзия иллюзии. Илюзия, иллюзорно напояющая иллюзорную жажду в иллюзорном времени и пространстве. В какую безумную степень должна еще возвестись иллюзия, чтобы стать реальностью? Вы не найдете ответа, но это наша ежемоментная практика.

Само познание, но прежде всего все его инструменты, иррациональны. Откуда же взяться рациональному и объяснимому? Рациональным признается только то иррациональное, которое непосредственно служит инстинкту и его удовлетворению. Оно включается в обиход наличного бытия, в рацион рационального. Соответственно, в самом познании рациональным объявляется только инстинктивное. Рациональность самого инстинкта не подвергается сомнению, это неприкосновенный запас реальности. Тогда как инстинкт, как Бог, иррационален и является фундаментом "рационального". В иррациональности инстинкта скрывается все иррациональное. Инстинкт предваряет всякую мысль, и мысль о Боге в первую очередь. Иерархия ценностей, выстраиваемая инстинктом, помещает Бога на первое место, но выстраивает иерархию именно он. Сам полагая себя вне причинности.

В схему "рационального" включается все компоненты иррационального. Солнце встало - зашло, встало - зашло. Это может свести с ума. Поэтому это признается необходимым, рациональным. Вода мокрая, огонь горячий, мир бесконечен, вселенная расширяется - какие уютные, домашние формулы. Мир становится познанным в их окружении. Осталось только запомнить, что в слове "участвовать" только одна буква "в", а в слове "чувствую" две, и мир будет познан окончательно. "Рационально" всякое желание, всякая воля, потому что они ни требуют санкции разума. Я хуже (добрее) вас, поэтому должен перестать жить. Мое желание лучше (рациональнее) вашего, поэтому я вас уничтожу. Никакой смерти нет, потому что пока я мыслю о ней, ее нет, а когда она придет, меня уже не будет. Поэтому нечего бояться, все охвачено разумом и логикой. Очень успокоительно. Но это логика абсурда.

Что делать, как жить? Как рационализировать иррациональное? Как разделить области добра и зла, разума и инстинкта? Мы постоянно попадаем в разломы иррационального и барахтаемся в его аду. Чтобы обрушить поток иррационального рационального, я хочу почистить сегодня зубы на всю оставшуюся жизнь, то есть, никогда больше не ложиться спать, и так и застыть с зубной щеткой во рту в пасти рационального иррационального.
verbarium: (Default)
.
Ремесленник начинает с мысли о сюжете, фабуле, теме, продвинутый ремесленник - с мысли о слоге, ритме, подтексте будущей книги: выбор имени он откладывает на потом.

Художник начинает с выбора имени, он слышит его как интонацию своего повествования, именно его он прозревает "сквозь магический кристалл". Все остальное группируется вокруг имени само.

Имя героя и повести организуют его музыку и вдохновение. В настоящей литературе мы не найдем прежде всего фальшивых имен, каких-нибудь Петров Валерьяновичей, Евгениев Прохоровичей или Игорей Северьянычей - почему они так подрывают доверие читателя? В жизни-то их наверняка можно где-нибудь отыскать, и жизнь их, скорее всего, будет так же фальшива, как в тексте, но в ткани художественного произведения они фальшивы вдвойне. Ложь имени уничтожает все окружающее пространство повествования.

Имя определяет обстоятельства жизни героя и все пространство текста; оно органично, а не случайно живет в ткани букв. Бесталанный же автор просто ищет новые сочетания имен-и-отчеств, фамилий и механически переносит их в произведение, разве только поверхностно (идеологически) соотнося звучание имени с биографией персонажа, тогда как внутреннее содержание имени есть нерв искусства, его мистическое тело. Чудовищное словоземлетрясение в романе Владимира Набокова - Лев Глебович - катастрофа имени и характера.

Имя - платоновская идея реальности, поэтому оно определяет жизнь произведения. Оно существует только вместе с самой действительностью и неотделимо от нее. Неподлинное, случайное, искусственное имя всегда означает неподлинность, случайность, придуманность литературы. Никакого Ивана Денисовича не существовало не только ни одного дня, но и ни одной минуты. Тем более, не будет существовать в вечности.

Нельзя произвольно поменять имя после того, как текст совершен, хотя бы вчерне. Не имя врастает в текст, а текст произрастает из имени. Даже текст, привитый к искусственному имени, невозможно оторвать от него. Они погибают вместе.

Имя, в конечном счете, есть внутреннее событие произведения и самого слова. Нет имени вне слова, и нет слова вне имени. Имя и есть слово в том чистом виде, в каком оно предсуществует бытию.

Поэтому вначале было: имя.
verbarium: (Default)
.
Все уже отметились относительно святейшего запястья. Некоторые, в частности метадьякон Кураев, даже защищают ролексы Кирилла, называя их смирением патриарха. Это, мол, такие особые вериги власти, смирение богатством.

На это можно отвечать только химерическим хохотом. Особенно кроткими выглядят патриаршьи интонации с командными модуляциями кадрового офицера ГБ. Присяжные истолкователи святейшего имиджа и святейшего имиджа государства воображают себе, что перетолковать можно все, что угодно, вплоть до Нагорной проповеди и Десяти заповедей. И уже перетолковывают. Оказывается, в Декалоге нет специального параграфа о лжи, значит врать можно. В целях фальсификации дефальсификации.

Что до патриарха и его смирения, во всех случаях необходимо говорить не о смирении богатства и смирении бедности, а о смирении лакея и благородного - разных смирениях. Лакеям власти выгодно называть безумие богатства смирением благородного человека, а бедность благородного его лицемерием. То есть, богатством бедного человека. Православные фундаменталисты 666-й пробы.

Самое отвратительное в мире - это не присвоение богатыми чужих материальных богатств, даже не отнятие жизни, а присвоение ими моральных ценностей, добытых в подвиге бедности и аскезы действительно бедными и смиренными людьми. Именно это нравственное мародерство защищают адепты власти. С такой нищетой духа пожалуй действительно можно проскользнуть в игольное ухо Царствия Божия.

Но выше всех этих соображений о людях власти стоят наши соображения о их лакействе перед временем: откупиться от Бога и времени любой ценой, подчинить себе хронос, хотя бы за $ 40 000, хотя бы "смирением" грабителя. Активы задействованы немалые. Именно это читается в подтексте любого стремления к "цивилизованному" богатству, "успешной" жизни, "разумной" благотворительности. Тем более, символизированному часами.

Алмазные часы - это не просто дорогая вещь, вложение себя в тщеславие, а глобальная метафора всякого заискивающего перед временем лакея.
verbarium: (Default)
.
Реальность повести "Шинель" не "реальна", не "социальна", а ирреальна и асоциальна, поэтому и имеет всечеловеческое звучание. Текущее время Гоголя — это экзистенциальное время художника, в котором действуют не люди и вещи, а вечные образы живого, отпечатывающие восковые образы земного. То, что фамилия чиновника произошла "от башмака", лишь подчеркивает изношенность земного времени и всего земного. Одною своей гранью фамилия "Башмачкин", словно поношенные ботинки Ван Гога, взывает к мирскому состраданию и жалости, а другою, потайною, — к преодолению безжалостного изношенного времени.
verbarium: (Default)
.
Время живет в настоящем, изменяется в настоящем, длится в настоящем, кончается в настоящем. Нет ни одного мгновения в настоящем, которое было бы настоящим. Оно все состоит из прошлого и будущего, как мысль о мысли. Поэтому того, чем наполнено настоящее, уже нет.

Действительное, неизменяемое настоящее есть только у прошлого. Но оно может удержаться в нем только своей подлинностью.
verbarium: (Default)
.
Едва только отпустит человек свое последнее дыхание, как его тут же приговаривают к прошлому: был. "Пусть земля ему будет пухом! пухом!" - радостно сообщают друг другу живые, но сами они предпочитают лежать на твердом. "Каково, помер. А я-то жив!" - думают они, провожая в землю очередного Ивана Ильича. И каждый ведет свой список мертвых, который наполняет его гордостью и силой, делает его еще живее.

Три рода гордости еще в юности увидел Будда. Гордость молодостью. Гордость здоровьем. Гордость жизнью. Распознавая эти гордости одну за одной, он оставил их. Вот что делает действительно молодым, истинно живым и здоровым. Важно распознать эту троякую гордыню еще в молодости, а не тогда, когда будешь принужден к этому болезнью, старостью и смертью. Однако, похоже, больные, старящиеся и умирающие хватаются за эту гордость еще сильнее молодых и здоровых.

Живые не понимают, что постоянно разрастающийся массив прошлого увеличивается за счет их, живых, поскольку разрастается в их сознании и поглощает их настоящее. Пока не вытеснит его совсем и их самих не сделает прошлым.
verbarium: (Default)
.
Странные люди эти читатели: от современного им писателя или мыслителя они требуют "злободневности" и "современности", а от писателей и философов прошлого - "вечности" и "пафоса". Причем это, как правило, одни и те же читатели.

В читателе легче всего увидеть отношение человека ко времени. Он словно стыдится любого времени и одновременно боится остаться вне его.

Настоящее он, несмотря на свой материализм и погруженность в сиюминутное, как будто презирает, прошлое и будущее чтит, как бы связывая вечность и бессмертие только с ними. И при этом как огня боится "пафоса".

Тогда как время непрерывно длится в вечности, которая всегда пафосна.

Профиль

verbarium: (Default)
verbarium

April 2017

S M T W T F S
      1
23456 78
9101112131415
16171819202122
23242526272829
30      

Syndicate

RSS Atom

Style Credit

Expand Cut Tags

No cut tags
Page generated Jul. 12th, 2025 09:26 pm
Powered by Dreamwidth Studios