verbarium

.
Уход Толстого из Ясной Поляны это главным образом романический сюжет, никакой религии и философии, и тем более семейной или социальной подоплеки в этом уходе по-настоящему не было. Невозможно представить себе тихое спокойное угасание Толстого дома, в окружении близких, без завершения литературного сюжета жизни, трагического бытийного конца. Невозможно его возвращение из Астапово живым, без пули в животе, к торжествующей, а не к вечно виноватой теперь Софье Андреевне. Это означало бы фальшивую ноту не только в биографии, но и во всем творчестве Толстого. Смерть Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Чехова, вслед за литературным событием их жизни, также оформлена и литературно (у Достоевского настоящий литературный сюжет смерти состоялся задолго до самой смерти, на Семеновском плацу). Все эти повествовательные приемы их жизни имеют отчетливый драматический литературный сюжет и контекст. У Толстого такого окончательного оформления жизненной истории в литературный сюжет могло бы и не быть, и он, чуствуя это, сделал последний трагический бросок к литературной развязке смерти. У гения, создавшего небывалые по напряжению драматические сюжеты в литературе ("Анна Каренина", "Война и мир", "Воскресенье", "Холстомер", "Смерть Ивана Ильича", "Отец Сергий","Крейцерова соната", "Хаджи Мурат", "В чем моя вера?", "Что такое искусство?", "О Шекспире и о драме", "Исповедь" и др.) жизнь протекла в общем спокойно, равнинно, что дало повод В. Розанову высказаться в том смысле, что жизнь Толстого представляет собой в целом тривиальный обывательский сюжет. Я сейчас не буду специально оговаривать это несерьезное замечание нашего рыжего, но лишь замечу, что осмысление и выражение (изображение) трагических напряжений жизни как раз и требует равнинного и внешне спокойного течения существования; однако в тишине наружного существования большого художника всегда присутствует драма его сознания, в которой содрогаются миры, и эта драма несопоставима с любыми внешними потрясениями и перемещениями тела. Зато сочинения внешне кипучих щелкоперов всегда отмечены благостной внутренней бесконфликтностью, сколько бы в них ни проливалось подкрашенной воды и сколько бы темных слов там ни произносилось. Но драматическое художественное сознание, выражающее себя в теле и ежемгновенно разрушающее его собой, у мастера неизбежно оформляется в конечном счете в сверхлитературный сюжет. Это вопрос сверххудожественной интуиции художника, требование онтологической композиции на полотне его жизни, исполнение божественного ритма и сверхзадачи. Немыслимо себе представить, чтобы Толстой, драматизировавший каждый свой прозаический сюжет, не сделал бы мощной финальной попытки разыграть его и в жизни — и он блестяще разыграл его. Это было последнее слово именно художника, бегство из видимой банальности жизненной истории, оправдание конца литературы сверхлитературой. Но это было одновременно бегство и из самой литературы — средствами литературы — в надрациональную реальность художественного. Обнажение приема природы и литературы одновременнно. Развить сюжет жизни максимально, до высокой трагедии, напрячь бытие до предела, как окончательно напрягают совесть — и уйти непобежденным смертью. А все мелкие детали этой последней художественной композиции, как то: пилочки, зубочистки, женщины, книги, боги, народы, государства, литературные и прочие завещания — простой литературный сор, устаревший театральный реквизит, которому нет места в последней интуиции художника.

Жизнь настоящего художника всегда актуализируется в искусстве, развивается в искусство и для искусства, и, как искусство, прорастает когтями в его судьбу.