verbarium

.
Сегодня великий день не только для русской литературы, но и для всего мыслящих людей.

Толстой ушел на рассвете. В истории этот уход сопоставим с ночным уходом из дома Сидхаттхи Готамы, Будущего Будды.

Сидхаттха уходит в 29 лет, оставив молодую жену, царство и новорожденного сына. Он уходит в неизвестность, еще не зная Пути, искать Пробуждения — Освобождения из беспрерывного круговорота рождений и смертей — и достигает его через шесть лет жесточайшей аскезы, оставив аскетический путь как тягостный и неверный. Он достигает Просветления (Бодхи) в 35 лет, в цвету молодости, и становится Буддой, Пробужденным от сна сансары..

Толстой уходит в 82, за спиной тринадцать рожденных детей, гениальные книги и мировая слава, но освобождения нет. Возможно, любовь людская, слава гения, жестоко привязывающая к миру, препятствие еще большее, чем аскеза.

Чего искал Толстой, уходя из Ясной Поляны? Думаю, прежде всего покоя. Это было бегство не только и не столько от мира, политики, семьи. Это было бегство от творчества, от жестокости изнуряющего творческого воображения, неотвратимости постоянных творческих зачатий и рождений. После стольких фантомов, вызванных к жизни его беспрестанно работающим сознанием, наступил глубочайший психологический кризис, и нам трудно теперь даже осознать, как болезненно было это сознание, не вмещающее в себе уже ни себя самого, ни безумия, ни Бога. Одну только бесконтрольно разрастающуюся бесконечность, в которой нет больше места ни "я", ни Богу. Чтобы преодолеть ее, понадобилась бы еще не одна жизнь, а у него не оставалось даже этой. Его дни были сочтены. Толстому оставалось всего десять дней.

Посвящаю этому великому событию несколько строк.

Четыре опьянения

Три опьянения, три отравления – жизнью, молодостью, здоровьем – перечисляет Будда в одной из своих сутт как величайшие опасности, которые подстерегают человека. Опасность всех их видел и знал Толстой. "Пьян жизнью", "опоен здоровьем", "упоен молодостью" – эти выражения часто буквально или сходные по смыслу можно встретить у Толстого-писателя. В "Смерти Ивана Ильича" читаем: "Кроме вызванных этой смертью в каждом соображений о перемещениях и возможных изменениях по службе, могущих последовать от этой смерти, самый факт смерти близкого знакомого вызвал во всех, узнавших про нее, как всегда, чувство радости о том, что умер он, а не я. "Каково, умер; а я вот нет!" – подумал или почувствовал каждый".

В "Исповеди" эта мысль выражена еще резче: "Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что все это – только обман, и глупый обман!" Опьянение жизнью Толстой преодолевал сначала в самой жизни, затем в художественном творчестве, а в конце – в религиозных трудах. Ибо художественное творчество, следует это признать, особый вид опьянения, которым, правда, Толстой не был опьянен буквально, но миновать его все же на своем пути не мог: оно психологически связывает его художественные и духовные поиски.

Сегодня мы могли бы добавить к этим трем опьянениям четвертое, которого не называла древняя психология. Это – опьянение художника своим талантом. Им были опьянены почти все великие русские писатели – Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Тургенев, Бунин, Набоков, им был слегка хмелен даже Лесков и отчасти даже Платонов. Ни своим, ни чужим талантом не были опьянены, пожалуй, только Толстой и Чехов, не напрасно они чувствовали друг к другу взаимную приязнь. Толстовский трактат "Что такое искусство?" посвящен именно теме разоблачения этого опьянения, эгоизму и ограниченности искусства, забвению художником в себе божественного закона перед законом искусства, ограничения себя законом искусства. То, что закон искусства есть частное проявление "воинского" (мирского) закона и ограничение божественного, Толстой понял очень рано, и с успехом преодолевал его в себе. Опьяненность, отравленность собственным талантом и даром – основная черта жрецов нового искусства, а такое упоение ведет к ожесточению художнического эгоизма, искажению художественного зрения, а в итоге – к конфликту божественного и человеческого закона, не к объединению, а разъединению людей.

Художника от художника отделяет именно его погруженность в прелесть собственного таланта, идолопоклонство перед ним. Это же отделяет художника и его искусство от людей. Сам дар часто отделяет человека от Бога.