verbarium

.
Иеросхимонах Амвросий (прототип старца Зосимы) встречался в Оптиной в разное время и с Достоевским, и с Толстым. Сохранились его скупые отзывы об обоих. О первом: "Кающийся", о втором: "Крайне гордый".

Думаю, очень поверхностная оценка. Гордый взгляд человека, одержимого Богом, "смирившегося перед Богом", но не перед самим собой (если возможно такое смирение не смирившегося перед собой).

Д. был, конечно, кающимся, но каким кающимся — кающимся гордым, смирявшимся перед Богом и его самозванными представителями на земле (как и Гоголь). Это покаяние не внутрь, а наружу, чтоб простили и приняли и спасли. Кающийся гордый все время видит себя-грешника и обращен к внешней силе. Он несет свою гордость к Богу, чтобы тот санкционировал ее. Он и санкционирует, обменивая гордость земную на гордыню небесную — "смирение пред Господом". Одновременно с обращением к этой внешней силе все больше растет и внутренний грех — разрастание внутреннего "я". Осознание Бога как внутренней принудительной силы, каким его сознавал Толстой, дано не многим, другие довольствуются формой. Формой церкви, в том числе.

"Внутренним храмом" для Достоевского было искусство, литература, соотносимые с храмом внешним, — Богом, небесами. Снуя из одного в другой, он так и не выбрал постоянного жилища. В этом его раздвоение, его мука. Толстой хоть и выстроил сияющий храм искусства, никогда внутренне не задерживался в нем, а все внешнее для него было пустыней. Не Достоевский, а он был по-настоящему бездомен. Блестящий архитектор без собственной хижины. Нельзя укрыться в собственном гении, если твой гений равен Богу. Сравнявшийся с Богом в творчестве, он не мог признать другого Бога.

Толстой гордый кающийся, раскаивающийся внутрь и не признающий ничьего права прощать и миловать (исповедовать) кроме себя, кроме совести-Бога. Не признавал ничьего насилия, кроме собственного. Отсюда его проблемы с Высшим: чтобы простить себя, надо самому быть Богом, стать им, а на это хоть и замахивался, но сил уже не достало. Но "вектор" развития верный. Какой Бог и что он может — если сам себе не простил, не спас? Не успеешь оглянуться, как весь твой Бог в грехе, как в елее. И все нет покаяния.

Раскаяние — огромная разрушительная работа по освобождению себя из пут мнимого Бога и передача себя всецело в собственные руки, в личную благодать. Эта работа по освобождению от Бога совпадает с работой по освобождению от "я". У жирного, разжиревшего "Я" такой же упитанный Господь, каждый день становящийся на весы и сверяющий свой вес с мировым стандартом. У кающегося внутрь себя, изнуренного самоумерщвлением "я", боженька тонюсенький, как былинка. Качается на осеннем ветру, пока не сдует.