В камере пыток
May. 26th, 2009 07:20 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
verbarium.
В театре по ходу действия пьесы нужно было изобразить на сцене пыточную камеру, и чтоб пострашней, чтоб волосы вставали дыбом. Натащили испанских сапог, клещей, щипцов, колодок, раздули горно и поставили мускулистого палача в задумчивой позе Гамлета. Актера, изображавшего жертву, заставили кричать как роженицу, у которой рвут из тела коренной зуб. Но все выходило как-то неубедительно, не "ужасно". И так пробовали, и эдак, еще придумали много стенаний и орудий пыток, но все было нежизненно, нереалистично. Станиславский бы в погонах не поверил. Зритель, кроме того, мог просто впасть в житейскую прострацию и заинтересоваться подробностями не с театральной, а с хозяйственной точки зрения. То есть, не испугаться. Тогда кто-то из ассистентов режиссера предложил просто отдернуть игрушечную камеру пыток от зрителя занавеской, и чтоб там, за занавесью, в глубине сцены, кто-нибудь глухо и сдавленно стенал, можно даже под фанеру. Не громко, но со вкусом, и чтобы обязательно было все скрыто от зрителя - остальное доделает его воображение. Это была блестящая сценическая находка.
Так и поступили. При потушенном почти свете кто-то сдавленно стонал, как от зубной боли с завязанной челюстью, тихо подвывал кузнечный огонь, отбрасывая отблески на стены театра, воображение рисовало адские картины, и волосы зрителей трепетали. Мало кто мог спокойно, без волнений, вынести скрытое представление, всем было страшно, но почти никто не поднимался и не уходил, потому что всем было интересно досмотреть спектакль до конца. А занавесь все не раздергивалась, и стоны становились все глуше. И инквизиция не дремала.
Вот так мы все и сидим в полутемном зале перед занавеской, ничего не видим ни рением, ни духом, в руках попкорн, за щекой зубная боль, в сердце заноза, и слушаем то ли свои, то ли чужие стоны, немного страшимся, немного играем, немного лицемерим, режиссер где-то далеко, в буфете или в гримерной, с актриской на коленях, посмеивается над зрителем, а воображение все громоздит и громоздит нам одну страшную картину за другой - ад, кипяток, смолу, нечистую совесть, Бога, красные огни приближающегося поезда, испанские сапоги на модном каблуке. И нет сил встать и уйти, всем хочется досидеть до конца и узнать, чем все кончится. Потому что другой пьесы нет, пойти некуда, на дворе слякоть, режиссер распутен, за билеты уплачено жизнью.
В театре по ходу действия пьесы нужно было изобразить на сцене пыточную камеру, и чтоб пострашней, чтоб волосы вставали дыбом. Натащили испанских сапог, клещей, щипцов, колодок, раздули горно и поставили мускулистого палача в задумчивой позе Гамлета. Актера, изображавшего жертву, заставили кричать как роженицу, у которой рвут из тела коренной зуб. Но все выходило как-то неубедительно, не "ужасно". И так пробовали, и эдак, еще придумали много стенаний и орудий пыток, но все было нежизненно, нереалистично. Станиславский бы в погонах не поверил. Зритель, кроме того, мог просто впасть в житейскую прострацию и заинтересоваться подробностями не с театральной, а с хозяйственной точки зрения. То есть, не испугаться. Тогда кто-то из ассистентов режиссера предложил просто отдернуть игрушечную камеру пыток от зрителя занавеской, и чтоб там, за занавесью, в глубине сцены, кто-нибудь глухо и сдавленно стенал, можно даже под фанеру. Не громко, но со вкусом, и чтобы обязательно было все скрыто от зрителя - остальное доделает его воображение. Это была блестящая сценическая находка.
Так и поступили. При потушенном почти свете кто-то сдавленно стонал, как от зубной боли с завязанной челюстью, тихо подвывал кузнечный огонь, отбрасывая отблески на стены театра, воображение рисовало адские картины, и волосы зрителей трепетали. Мало кто мог спокойно, без волнений, вынести скрытое представление, всем было страшно, но почти никто не поднимался и не уходил, потому что всем было интересно досмотреть спектакль до конца. А занавесь все не раздергивалась, и стоны становились все глуше. И инквизиция не дремала.
Вот так мы все и сидим в полутемном зале перед занавеской, ничего не видим ни рением, ни духом, в руках попкорн, за щекой зубная боль, в сердце заноза, и слушаем то ли свои, то ли чужие стоны, немного страшимся, немного играем, немного лицемерим, режиссер где-то далеко, в буфете или в гримерной, с актриской на коленях, посмеивается над зрителем, а воображение все громоздит и громоздит нам одну страшную картину за другой - ад, кипяток, смолу, нечистую совесть, Бога, красные огни приближающегося поезда, испанские сапоги на модном каблуке. И нет сил встать и уйти, всем хочется досидеть до конца и узнать, чем все кончится. Потому что другой пьесы нет, пойти некуда, на дворе слякоть, режиссер распутен, за билеты уплачено жизнью.
