![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
ГОГОЛЬ-200. Нащупывая дорогу
Jul. 23rd, 2009 09:43 am.
Поразительно, как Гоголь поначалу словно совершенно не чувствует природы своего замысла. Это можно объяснить только внезапным, случайным появлением его семени в сознании писателя, будто занесенным в него метафизическим ветром. Гоголь хочет поставить его на две ноги, дать две руки, очеловечить его страданием, но Акакий Акакиевич, уже втянутый своим именем в воронку надмирного, в бреду других бредовых имен, Варухов, Трифилиев, Варахасиев. и Павсикахиев, уже не может быть приручен к реальности, противясь ей всем своим составом. "Реальность" отторгает его не как "маленького", а как другого человека, явившегося невесть откуда, из мира теней, и претендующего "на место". Явившегося не с требованием, а с упреком, укором всеупрекающей совести. Гоголь и не заметил, как Акакий Акакиевич, едва зачавшись, стал упреком ему самому и Богу. Теперь, скорее, это он, сын Акакия, отвергает мир как нечто мимолетное и преходящее, оставаясь сам незыблемым в своем звании. Мелькают чиновники, сторожа, директоры департамента, а Акакий Акакиевич остается все тот же чиновник для каллиграфического письма, неизменный, как звезда. Все были прочно и не без основания уверены, что он вечен, "так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную пролетела простая муха".
"Простая муха" дела не спасает; родившийся в вицмундире инопланетный житель, не делавший ни одной ошибки на письме, слишком хорош для этого мира и на горькую его докуку готов ответить только своей человечностью: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?", говорит он с тенями, в чем звенят другие проникающие и преклоняющие на жалость слова: "Я брат твой, Каин".
Содроганье обидевшего его, увидевшего, как много в человеке бесчеловечья, это содрогание человека перед самим собою, при свете своей нечистой совести. Кто другой, как нечеловек, мог бы содрогнуть нечистую совесть человека?
Поразительно, как Гоголь поначалу словно совершенно не чувствует природы своего замысла. Это можно объяснить только внезапным, случайным появлением его семени в сознании писателя, будто занесенным в него метафизическим ветром. Гоголь хочет поставить его на две ноги, дать две руки, очеловечить его страданием, но Акакий Акакиевич, уже втянутый своим именем в воронку надмирного, в бреду других бредовых имен, Варухов, Трифилиев, Варахасиев. и Павсикахиев, уже не может быть приручен к реальности, противясь ей всем своим составом. "Реальность" отторгает его не как "маленького", а как другого человека, явившегося невесть откуда, из мира теней, и претендующего "на место". Явившегося не с требованием, а с упреком, укором всеупрекающей совести. Гоголь и не заметил, как Акакий Акакиевич, едва зачавшись, стал упреком ему самому и Богу. Теперь, скорее, это он, сын Акакия, отвергает мир как нечто мимолетное и преходящее, оставаясь сам незыблемым в своем звании. Мелькают чиновники, сторожа, директоры департамента, а Акакий Акакиевич остается все тот же чиновник для каллиграфического письма, неизменный, как звезда. Все были прочно и не без основания уверены, что он вечен, "так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную пролетела простая муха".
"Простая муха" дела не спасает; родившийся в вицмундире инопланетный житель, не делавший ни одной ошибки на письме, слишком хорош для этого мира и на горькую его докуку готов ответить только своей человечностью: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?", говорит он с тенями, в чем звенят другие проникающие и преклоняющие на жалость слова: "Я брат твой, Каин".
Содроганье обидевшего его, увидевшего, как много в человеке бесчеловечья, это содрогание человека перед самим собою, при свете своей нечистой совести. Кто другой, как нечеловек, мог бы содрогнуть нечистую совесть человека?
