verbarium

.
"Но мы, однако же, совершенно оставили одно значительное лицо, который, по-настоящему, едва ли не был причиною фантастического направления, впрочем, совершенно истинной истории. Прежде всего долг справедливости требует сказать, что одно значительное лицо скоро по уходе бедного, распеченного в пух Акакия Акакиевича почувствовал что-то вроде сожаления. Сострадание было ему не чуждо; его сердцу были доступны многие добрые движения, несмотря на то что чин весьма часто мешал им обнаруживаться. Как только вышел из его кабинета приезжий приятель, он даже задумался о бедном Акакии Акакиевиче. И с этих пор почти всякий день представлялся ему бледный Акакий Акакиевич, не выдержавший должностного распеканья. Мысль о нем до такой степени тревожила его, что неделю спустя он решился даже послать к нему чиновника узнать, что он и как и нельзя ли в самом деле чем помочь ему; и когда донесли ему, что Акакий Акакиевич умер скоропостижно в горячке, он остался даже пораженным, слышал упреки совести и весь день был не в духе. Желая сколько-нибудь развлечься и позабыть неприятное впечатление, он отправился на вечер к одному из приятелей своих, у которого нашел порядочное общество, а что всего лучше - все там были почти одного и того же чина, так что он совершенно ничем не мог быть связан. Это имело удивительное действие на душевное его расположение. Он развернулся, сделался приятен в разговоре, любезен - словом, провел вечер очень приятно. За ужином выпил он стакана два шампанского - средство, как известно, недурно действующее в рассуждении веселости. Шампанское сообщило ему расположение к разным экстренностям, а именно: он решил не ехать еще домой, а заехать к одной знакомой даме, Каролине Ивановне, даме, кажется, немецкого происхождения, к которой он чувствовал совершенно приятельские отношения. Надобно сказать, что значительное лицо был уже человек немолодой, хороший супруг, почтенный отец семейства. Два сына, из которых один служил уже в канцелярии, и миловидная шестнадцатилетняя дочь с несколько выгнутым, но хорошеньким носиком приходили всякий день целовать его руку, приговаривая: "bonjour, papa". Супруга его, еще женщина свежая и даже ничуть не дурная, давала ему прежде поцеловать свою руку и потом, переворотивши ее на другую сторону, целовала его руку. Но значительное лицо, совершенно, впрочем, довольный домашними семейными нежностями, нашел приличным иметь для дружеских отношений приятельницу в другой части города. Эта приятельница была ничуть не лучше и не моложе жены его; но такие уж задачи бывают на свете, и судить об них не наше дело. Итак, значительное лицо сошел с лестницы, сел в сани и сказал кучеру: "К Каролине Ивановне", - а сам, закутавшись весьма роскошно в теплую шинель, оставался в том приятном положении, лучше которого и не выдумаешь для русского человека, то есть когда сам ни о чем не думаешь, а между тем мысли сами лезут в голову, одна другой приятнее, не давая даже труда гоняться за ними и искать их. Полный удовольствия, он слегка припоминал все веселые места проведенного вечера, все слова, заставившие хохотать небольшой круг; многие из них он даже повторял вполголоса и нашел, что они всё так же смешны, как и прежде, а потому не мудрено, что и сам посмеивался от души. Изредка мешал ему, однако же, порывистый ветер, который, выхватившись вдруг бог знает откуда и невесть от какой причины, так и резал в лицо, подбрасывая ему туда клочки снега, хлобуча, как парус, шинельный воротник или вдруг с неестественною силою набрасывая ему его на голову и доставляя, таким образом, вечные хлопоты из него выкарабкиваться. Вдруг почувствовал значительное лицо, что его ухватил кто-то весьма крепко за воротник. Обернувшись, он заметил человека небольшого роста, в старом поношенном вицмундире, и не без ужаса узнал в нем Акакия Акакиевича. Лицо чиновника было бледно, как снег, и глядело совершенным мертвецом. Но ужас значительного лица превзошел все границы, когда он увидел, что рот мертвеца покривился и, пахнувши на него страшно могилою, произнес такие речи: "А! так вот ты наконец! наконец я тебя того, поймал за воротник! твоей-то шинели мне и нужно! не похлопотал об моей, да еще и распек, — отдавай же теперь свою!" Бедное значительное лицо чуть не умер. Как ни был он характерен в канцелярии и вообще перед низшими, и хотя, взглянувши на один мужественный вид его и фигуру, всякий говорил: "У, какой характер!" - но здесь он, подобно весьма многим, имеющим богатырскую наружность, почувствовал такой страх, что не без причины даже стал опасаться насчет какого-нибудь болезненного припадка. Он сам даже скинул поскорее с плеч шинель свою и закричал кучеру не своим голосом: "Пошел во весь дух домой!" Кучер, услышавши голос, который произносится обыкновенно в решительные минуты и даже сопровождается кое-чем гораздо действительнейшим, упрятал на всякий случай голову свою в плечи, замахнулся кнутом и помчался как стрела. Минут в шесть с небольшим значительное лицо уже был пред подъездом своего дома. Бледный, перепуганный и без шинели, вместо того чтобы к Каролине Ивановне, он приехал к себе, доплелся кое-как до своей комнаты и провел ночь весьма в большом беспорядке, так что на другой день поутру за чаем дочь ему сказала прямо: "Ты сегодня совсем бледен, папа". Но папа молчал и никому ни слова о том, что с ним случилось, и где он был, и куда хотел ехать. Это происшествие сделало на него сильное впечатление. Он даже гораздо реже стал говорить подчиненным: "Как вы смеете, понимаете ли, кто перед вами?"; если же и произносил, то уж не прежде, как выслушавши сперва, в чем дело. Но еще более замечательно то, что с этих пор совершенно прекратилось появление чиновника-мертвеца: видно, генеральская шинель пришлась ему совершенно по плечам; по крайней мере, уже не было нигде слышно таких случаев, чтобы сдергивали с кого шинели. Впрочем, многие деятельные и заботливые люди никак не хотели успокоиться и поговаривали, что в дальних частях города все еще показывался чиновник-мертвец. И точно, один коломенский будочник видел собственными глазами, как показалось из-за одного дома привидение; но, будучи по природе своей несколько бессилен, так что один раз обыкновенный взрослый поросенок, кинувшись из какого-то частного дома, сшиб его с ног, к величайшему смеху стоявших вокруг извозчиков, с которых он вытребовал за такую издевку по грошу на табак, - итак, будучи бессилен, он не посмел остановить его, а так шел за ним в темноте до тех пор, пока наконец привидение вдруг оглянулось и, остановясь, спросило: "Тебе чего хочется?" - и показало такой кулак, какого и у живых не найдешь. Будочник сказал: "Ничего", - да и поворотил тот же час назад. Привидение, однако же, было уже гораздо выше ростом, носило преогромные усы и, направив шаги, как казалось, к Обухову мосту, скрылось совершенно в ночной темноте".

Наступают последние времена. Заканчивается метафизическое и эротическое время повести.

Одно значительное лицо выходит на авансцену, замещая собой ограбленного чиновника. Начинаются посмертные его, после смерти Акакия Акакиевича, эротические метания и оговорки; его гложет либидозная тоска. Он словно продлевает собой наземные страдания матрицы. Заряжен его эросом и небытием. Сострадание ему было не чуждо; его сердцу были доступны многие движения, несмотря на то, что чин весьма часто мешал им обнаруживаться. Акакий Акакиевич уже не просто эротический символ, а воплощенное либидо, вознесенное над миром, ищущее удовлетворения в мщении. Огромный, растущий с каждой секундой земного времени, Лингам носится над бездной вод и угрожает всему живому. Одно значительное лицо заранее трепещет, почти всякий день представлялся ему бледный Акакий Акакиевич, не выдержавший должностного распеканья. Мысли одного значительного лица явно о беспредельном, он скорбит об оскорблении чужой жажды, умершей скоропостижно в горячке.

Он слышал упреки совести весь день. Гоголь: он "слышал упреки совести и весь день был не в духе", но фраза, как всегда у Гоголя, построена таким образом, что на границе камуфлирующей семантики рождаются добавочные иронические и экзистенциальные смыслы. "Шампанское сообщило ему расположение к разным экстренностям". Вся трагическая либидозная атмосфера повести теперь стремится разрешиться в трагифарсе, тоже эротическом. Одно значительное лицо решился ехать к одной знакомой даме, Каролине Ивановне, кажется, немецкого происхождения, к которой он чувствовал совершенно приятельские отношения. Почему-то верится, что домашним доктором этой дамы был тот самый доктор, который объявил Акакий Акакиевичу "чрез полтора суток непременный капут".

Итак, значительное лицо сошел с лестницы, сел в сани и сказал кучеру: "К Каролине Ивановне!" — звучит еще откровеннее чем "пошел в сладкое место!" А сам, закутавшись весьма роскошно в теплую шинель, оставался в том приятном положении, лучше которого и не выдумаешь для человека. Ума не приложу, какое это положение. Полный удовольствия, он припоминал.

"Изредка мешал ему, однако же, порывистый ветер, который, выхватившись вдруг бог знает откуда и невесть от какой причины, так и резал в лицо, подбрасывая ему туда клочки снега, хлобуча, как парус, шинельный воротник или вдруг с неестественною силою набрасывая ему его на голову и доставляя, таким образом, вечные хлопоты из него выкарабкиваться. Вдруг почувствовал значительное лицо, что его ухватил кто-то весьма крепко за воротник. Обернувшись, он заметил человека небольшого роста, в старом поношенном вицмундире, и не без ужаса узнал в нем Акакия Акакиевича. Лицо чиновника было бледно, как снег, и глядело совершенным мертвецом. Но ужас значительного лица превзошел все границы, когда он увидел, что рот мертвеца покривился и, пахнувши на него страшно могилою, произнес такие речи: "А! так вот ты наконец! наконец я тебя того, поймал за воротник! твоей-то шинели мне и нужно! не похлопотал об моей, да еще и распек, - отдавай же теперь свою!" Бедное значительное лицо чуть не умер. Как ни был он характерен в канцелярии и вообще перед низшими, и хотя, взглянувши на один мужественный вид его и фигуру, всякий говорил: "У, какой характер!" - но здесь он, подобно весьма многим, имеющим богатырскую наружность, почувствовал такой страх, что не без причины даже стал опасаться насчет какого-нибудь болезненного припадка. Он сам даже скинул поскорее с плеч шинель свою и закричал кучеру не своим голосом: "Пошел во весь дух домой!" Кучер, услышавши голос, который произносится обыкновенно в решительные минуты и даже сопровождается кое-чем гораздо действительнейшим, упрятал на всякий случай голову свою в плечи, замахнулся кнутом и помчался как стрела. Минут в шесть с небольшим значительное лицо уже был пред подъездом своего дома. Бледный, перепуганный и без шинели, вместо того чтобы к Каролине Ивановне, он приехал к себе, доплелся кое-как до своей комнаты и провел ночь весьма в большом беспорядке, так что на другой день поутру за чаем дочь ему сказала прямо: "Ты сегодня совсем бледен, папа".

Опять повторяется тема надземной вьюги. "Порывистый ветер, который, выхватившись вдруг бог знает откуда и невесть от какой причины, так и резал в лицо". Снова сплошные синонимы одного и того же потустороннего снега, беспричинной каузальности и непогоды. Ветер, выхватившийся бог знает откуда и невесть от какой причины. Хлобуча как парус шинельный воротник, нахлобучивая его на неприкаянное вожделение. Ты сегодня совсем бледен, папа.

Одно значительное лицо, сам превратившийся к этому времени в отвлеченный эротический символ, напряженный до самого основания, останавливается в этой непогоде Акакием Акакиевичем и хватается им за кадык. Лицо архетипа было бледно и глядело совершеннейшим мертвецом. Обратим внимание на момент этой экзистенциальной эротической атаки соперника: едва сдерживаемое в берегах напряжение его превосходительства, полнота прошлого удовольствия, мечтательное настроение будущего, приближающаяся под визг саней "Каролина", ментальное и физическое, уютное пребывание генерала в весьма роскошной закутанности теплой шинели своей, — и внезапное появление прямо посреди мечты чужого воспаленного либидо. Лицо его было бледно, как снег, и дышало могилой. "А! так вот ты наконец! наконец я тебя того, поймал за воротник! твоей-то шинели мне и нужно! не похлопотал об моей, да еще и распек, — отдавай же теперь свою!" И Акакий Акакиевич сдирает с плеч генерала Шинель, восстанавливает поруганную честь и торжествует оргиастическую победу. Он не просто возвращает себе утраченную шинель, но еще и пресекает вожделение врага. Мировая обобщенная Каролина остается в вечном одиноком унынии — и в этом-то и было подлинное и последнее мщение Акакия Акакиевича. Генерал даже сам скинул с плеч поскорей шинель свою и закричал кучеру не своим голосом: "Пошел во весь дух домой!" Кучер на всякий случай упрятал голову свою в плечи.

Очевидная эротическая подавленность не только кучера, но и всего пейзажа, мазохистское размахивание кнутом, понукание расслабленной потенции — он помчался домой как стрела. Минут в шесть с небольшим, по особенным гоголевским часам (как отмечал Набоков) значительное лицо уже был пред подъездом дома. Замедляем внимание снова и видим, что "значительное лицо" теряет в этой сумятице, вместе с потенцией, напряженный эпитет "одно" и останавливается "пред подъездом", словно в преткновении перед вновь открывающейся надеждой. Затем новый эротический упадок и переживание утраты: "Бледный, перепуганный и без шинели, вместо того чтобы к Каролине Ивановне, он приехал к себе, доплелся кое-как до своей комнаты и провел ночь весьма в большом беспорядке". "Ты сегодня совсем бледен, папа", — говорит ему наутро дочь, словно обвиняя в рукоприкладстве.

Именно с этих пор, с момента возвращения Шинели Бледному Мертвецу и восстановления природной справедливости, прекращается появление Акакия Акакиевича в миру и грабеж чужих шинелей. Он возвращает себе именно свою, генеральскую шинель, на меньшее он не согласен, поскольку она "пришлась ему совершенно по плечам" и потому, что, как ни была хороша петровичева шинель, она все же была недостойна мирового архетипа. И с этих пор уж не слышно было, чтобы сдергивали где-нибудь с кого шинели, и Акакий Акакиевич был совершенно удовлетворен.

Вселенский сквозняк сметает экзистенциальный сор, какие-то люди все не хотят успокоиться и мерещат себе привидение восставшего Акакия Акакиевича. Словно хотят зарядиться от него потусторонней силой на вечные времена. Снова появляется какой-то, уже дважды беспредельный, коломенский будочник, совершенно бессильный, упустивший даже бессильное привидение, погнавшийся раз за одним обыкновенным взрослым поросенком, который увлек его в еще более черную дыру и сшиб с ног, за что будочник вытребовал от гогочущих извозчиков, натравивших на него поросенка, по грошу на табак и, чихнув, забрызгал всех лошадей и извозчиков, от чего и самое привидение вдруг оглянулось и, остановясь, спросило: "Тебе чего хочется?" — и показало кулак такой невиданной силы, какой и у живых не найдешь.

"Ничего", — скромно ответил будочник, да и поворотил тот же час назад, сникнувши духом, потому что привидение опять словно ожило, возросло до самого неба, было гораздо выше прежнего, опять отрастило преогромные усы, и, направив шаги, как казалось, к Обухову мосту, скрылось совершенно в ночной темноте, оглушив его откровенным вопросом на прощание, как обухом: "А тебе, к примеру, чего надо? Какой Каролины Ивановны?" Показав напоследок такой кулак, какого и у живых не сыщешь.

Напряженное эротическое время повести заканчивается, погружается в универсальное метафизическое время и оба растворяются в мировой пустоте, Майе, иллюзии мировой Шинели.

"Особенное гоголевское время" - это и есть время иллюзии, время художника, в котором возникает, совершается и исчезает его искусство.