ГОГОЛЬ-200. Перемена участи

.
За всю свою не так чтобы уже долгую, но и не короткую жизнь (а ведь сам отмерил ее себе толщиною Чичикова) Гоголь ни разу не удосужился употребить слово "микропроцессор" или "космопорт" - я проверял Гуглом, - однако почему-то до сих пор современен. Ума не приложу, почему.

Может быть, поэтому:

- Что ж такое? - сказал Петрович и обсмотрел в то же время своим единственным глазом весь вицмундир его, начиная с воротника до рукавов, спинки, фалд и петлей, - что все было ему очень знакомо, потому что было собственной его работы. Таков уж обычай у портных: это первое, что он сделает при встрече.

- А я вот того, Петрович... шинель-то, сукно... вот видишь, везде в других местах, совсем крепкое, оно немножко запылилось, и кажется, как будто старое, а оно новое, да вот только в одном месте немного того... на спине, да еще вот на плече одном немного попротерлось, да вот на этом плече немножко - видишь, вот и все. И работы немного...

Петрович взял капот, разложил его сначала на стол, рассматривал долго, покачал головою и полез рукою на окно за круглой табакеркой с портретом какого-то генерала, какого именно, неизвестно, потому что место, где находилось лицо, было проткнуто пальцем и потом заклеено четвероугольным лоскуточком бумажки. Понюхав табаку, Петрович растопырил капот на руках и рассмотрел его против света и опять покачал головою. Потом обратил его подкладкой вверх и вновь покачал, вновь снял крышку с генералом, заклеенным бумажкой, и, натащивши в нос табаку, закрыл, спрятал табакерку и наконец сказал:

- Нет, нельзя поправить: худой гардероб!

У Акакия Акакиевича при этих словах екнуло сердце.

- Отчего же нельзя, Петрович? - сказал он почти умоляющим голосом ребенка, - ведь только всего что на плечах поистерлось, ведь у тебя есть же какие-нибудь кусочки...

- Да кусочки-то можно найти, кусочки найдутся, - сказал Петрович, - да нашить-то нельзя: дело совсем гнилое, тронешь иглой - а вот уж оно и ползет.

- Пусть ползет, а ты тотчас заплаточку.
- Да заплаточки не на чем положить, укрепиться ей не за что, подержка больно велика. Только слава что сукно, а подуй ветер, так разлетится.

- Ну, да уж прикрепи. Как же этак, право, того!..

- Нет, - сказал Петрович решительно, - ничего нельзя сделать. Дело совсем плохое. Уж вы лучше, как придет зимнее холодное время, наделайте из нее себе онучек, потому что чулок не греет. Это немцы выдумали, чтобы побольше себе денег забирать (Петрович любил при случае кольнуть немцев); а шинель уж, видно, вам придет-ся новую делать.

При слове "новую" у Акакия Акакиевича затуманило в глазах, и все, что ни было в комнате, так и пошло пред ним путаться. Он видел ясно одного только генерала с заклеенным бумажкой лицом, находившегося на крышке Петровичевой табакерки.

- Как же новую? - сказал он, все еще как будто находясь во сне, - ведь у меня и денег на это нет.

- Да, новую, - сказал с варварским спокойствием Петрович.

Петрович единственным глазом "обсмотрел" Акакия Акакиевича. Всего одна буква - а сколько неудержимого онтологического счастья. "Осмотреть" одним глазом решительно ничего невозможно, а "обсмотреть" - дотошно, до подробностей, до петель - пожалуйста. И даже лучше, чем двумя. Притом смотрит Петрович вовсе не на человека, а на свою портновскую работу. Такова уж особенность у портных: это первое, что они сделают при встрече. Это обычай и всякого мастера, чиновника и вообще человека - видеть и замечать в другом только результат собственной произведенной в нем работы. В чем другом еще человек "объективирует" себя в мире, как ни в приложении, часто насильном, своего существования к другому?

Как Акакий Акакиевич дорожит своей подержанной шинелью - как всем своим существованием, всем своим иссякающим бытием. Чем еще ему удержаться в мире? Я вообще думаю, что это повесть не о новой, а о старой шинели, ее истончении и убывании в мире. Человек уже не на самого себя, а на вещь перекладывает всю тяжесть и ответственность за существование, и не себя, а ее хочет удержать в бытии. Вещь перестает быть вещью, теплом, домом, а становится самим бытием. Ну и что, что немного обносилось, оно еще совсем крепкое, оно просто немножко запылилось, и кажется, как будто старое, а оно новое, да вот только в одном месте немного того... попротерлось, а так еще совсем, глядите, ноское, и я еще ого-го. Смотрите.

Акакий Акакиевич словно на приеме у господа Бога, выслушивающего его предсмертные хрипы, помещенный "против света" его беспощадной совести. Родившийся против ночи, теперь он стоит против его света - нагишом, на каменном гулком полу, под присмотром анонимного безличного генерала, Квартального Его Величества Небесного Двора. Нет, ничего не поправить, господин поношенный, худой гардероб.

У Акакия Акакиевича подкашиваются коленки. Отчего же нельзя, господи боже, умоляющим голосом ребенка распростирается он перед Богом, ведь у тебя есть же какие-нибудь там кусочки, заплаточки, платочки... Положить на мою заплесневелую жизнь. Как-нибудь подправить, подштопать... Ведь сам я, поверь, почти совсем еще не жил, почти совсем новый, еще целый и невредимый, вот не веришь, пощупай трицепс, вот только еще недавно был крещен...

Кусочки-то то есть, отвечает Господь Бог, как не быть. Да положить, брат, почти не на что: дело совсем гнилое, тронешь иглой, оно и поползет. Вся основа ткани, Акакий Акакиевич, проношена и восстановлению не подлежит. Подержка сильно велика.

Нужно новое. Новая жизнь, новая попытка быть. Может быть, тогда получится, господин титулярный советник. А из этой вы, как придет зима, понаделайте себе онучек, может, согреют на холодном зимнем полу.

Как же новая, я и в этой еще почти не жил и вечно мерзнул. Ведь у меня и сил на это нет!

- Так, новую, - с варварским спокойствием отвечает Бог. - Это твои проблемы.

Бог-Петрович предлагает Акакию Акикиевичу не просто пошить новую шинель. Он убеждает его радикально переменить свою участь, обновить, так сказать, подоплеку, - начать новую жизнь. То есть, заново родиться. Жениться на новой шинели. Но обношенный все не понимает промысла и цепляется за старое. Немыслимые цены заламливают иногда за новую шинель одноглазые Петровичи.