![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
В камере пыток
.
В театре по ходу действия пьесы нужно было изобразить на сцене пыточную камеру, и чтоб пострашней, чтоб волосы вставали дыбом. Натащили испанских сапог, клещей, щипцов, колодок, раздули горно и поставили мускулистого палача в задумчивой позе Гамлета. Актера, изображавшего жертву, заставили кричать как роженицу, у которой рвут из тела коренной зуб. Но все выходило как-то неубедительно, не "ужасно". И так пробовали, и эдак, еще придумали много стенаний и орудий пыток, но все было нежизненно, нереалистично. Станиславский бы в погонах не поверил. Зритель, кроме того, мог просто впасть в житейскую прострацию и заинтересоваться подробностями не с театральной, а с хозяйственной точки зрения. То есть, не испугаться. Тогда кто-то из ассистентов режиссера предложил просто отдернуть игрушечную камеру пыток от зрителя занавеской, и чтоб там, за занавесью, в глубине сцены, кто-нибудь глухо и сдавленно стенал, можно даже под фанеру. Не громко, но со вкусом, и чтобы обязательно было все скрыто от зрителя - остальное доделает его воображение. Это была блестящая сценическая находка.
Так и поступили. При потушенном почти свете кто-то сдавленно стонал, как от зубной боли с завязанной челюстью, тихо подвывал кузнечный огонь, отбрасывая отблески на стены театра, воображение рисовало адские картины, и волосы зрителей трепетали. Мало кто мог спокойно, без волнений, вынести скрытое представление, всем было страшно, но почти никто не поднимался и не уходил, потому что всем было интересно досмотреть спектакль до конца. А занавесь все не раздергивалась, и стоны становились все глуше. И инквизиция не дремала.
Вот так мы все и сидим в полутемном зале перед занавеской, ничего не видим ни рением, ни духом, в руках попкорн, за щекой зубная боль, в сердце заноза, и слушаем то ли свои, то ли чужие стоны, немного страшимся, немного играем, немного лицемерим, режиссер где-то далеко, в буфете или в гримерной, с актриской на коленях, посмеивается над зрителем, а воображение все громоздит и громоздит нам одну страшную картину за другой - ад, кипяток, смолу, нечистую совесть, Бога, красные огни приближающегося поезда, испанские сапоги на модном каблуке. И нет сил встать и уйти, всем хочется досидеть до конца и узнать, чем все кончится. Потому что другой пьесы нет, пойти некуда, на дворе слякоть, режиссер распутен, за билеты уплачено жизнью.
В театре по ходу действия пьесы нужно было изобразить на сцене пыточную камеру, и чтоб пострашней, чтоб волосы вставали дыбом. Натащили испанских сапог, клещей, щипцов, колодок, раздули горно и поставили мускулистого палача в задумчивой позе Гамлета. Актера, изображавшего жертву, заставили кричать как роженицу, у которой рвут из тела коренной зуб. Но все выходило как-то неубедительно, не "ужасно". И так пробовали, и эдак, еще придумали много стенаний и орудий пыток, но все было нежизненно, нереалистично. Станиславский бы в погонах не поверил. Зритель, кроме того, мог просто впасть в житейскую прострацию и заинтересоваться подробностями не с театральной, а с хозяйственной точки зрения. То есть, не испугаться. Тогда кто-то из ассистентов режиссера предложил просто отдернуть игрушечную камеру пыток от зрителя занавеской, и чтоб там, за занавесью, в глубине сцены, кто-нибудь глухо и сдавленно стенал, можно даже под фанеру. Не громко, но со вкусом, и чтобы обязательно было все скрыто от зрителя - остальное доделает его воображение. Это была блестящая сценическая находка.
Так и поступили. При потушенном почти свете кто-то сдавленно стонал, как от зубной боли с завязанной челюстью, тихо подвывал кузнечный огонь, отбрасывая отблески на стены театра, воображение рисовало адские картины, и волосы зрителей трепетали. Мало кто мог спокойно, без волнений, вынести скрытое представление, всем было страшно, но почти никто не поднимался и не уходил, потому что всем было интересно досмотреть спектакль до конца. А занавесь все не раздергивалась, и стоны становились все глуше. И инквизиция не дремала.
Вот так мы все и сидим в полутемном зале перед занавеской, ничего не видим ни рением, ни духом, в руках попкорн, за щекой зубная боль, в сердце заноза, и слушаем то ли свои, то ли чужие стоны, немного страшимся, немного играем, немного лицемерим, режиссер где-то далеко, в буфете или в гримерной, с актриской на коленях, посмеивается над зрителем, а воображение все громоздит и громоздит нам одну страшную картину за другой - ад, кипяток, смолу, нечистую совесть, Бога, красные огни приближающегося поезда, испанские сапоги на модном каблуке. И нет сил встать и уйти, всем хочется досидеть до конца и узнать, чем все кончится. Потому что другой пьесы нет, пойти некуда, на дворе слякоть, режиссер распутен, за билеты уплачено жизнью.
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
Зато наши меридианы наружны.
А про то, что Африка прежде всего, как раз в том фильме и рассказывали.
no subject
no subject
недавно с радостью посмотрел на Канале Культуры док. сериал про реконструкцию схемы миграций митахондриальных ДНК: похоже, человечество все же возникло в одной точке планеты, Адам и Ева были афроафриканцами, а обезьяны произошли от человека как деградировавшие после Грехопадения и Изгнания ветви
no subject
Толи совсем отвык размышлять,толи заложен не тот инструментарий,недоступны тонкости,не даются ассоциации.Вижу только надводную част айсберга.Или цвет краски на капоте,не понимая сложности спрятанного под ним двигателя.Так отголски работы государственной машины слегка пробиваются в видимую картину провинциала из зала,сидящего перед занавесом.
no subject
no subject
неужели это именно то, что вам видно с вашего места в зрительном зале?
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
no subject
можно я скопирую к себе?
no subject