![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
БЕССТРАШИЕ ВРАТАРЯ ПЕРЕД ОДИННАДЦАТИМЕТРОВЫМ
.
Мы попали в середине матча на захватывающую игру и не знаем счета; мы также вынуждены будем уйти, не дождавшись конца состязания. И не у кого будет потом даже справиться о результате. Сами судьи и тренеры, вопреки правилам, являются участниками игры и подыгрывают одной из команд, и прежде всего самим себе. Несмотря на напускную серьезность и объективность. Что-то мешает нам признать эту игру своей.
Сколько будет длиться еще эта игра – неизвестно, зрителей уводят поодиночке, и они уходят, как правило (надо отдать им должное), не сопротивляясь. Просто, их время, как говорится, пришло, а смысла этой беготни по полю за мячом они все равно не поймут, просиди на трибуне хоть еще сто лет. Поэтому все, даже женщины и дети, уходят без особых сожалений.
Они исчезают один за другим, под уханье мяча и рев трибун, иногда их уводят десятками, сотнями, тысячами, иногда рушатся целые секторы стадиона, погребая под обломками ликующих зрителей, но другие, кому повезло больше, этого даже не замечают. Особенно принимающие непосредственное участие в игре. Все погружены в действо. Уводят почему-то полицейских, призванных блюсти порядок. Уводят понемногу даже игроков, боковых судей, даже сидящих на скамейке запасных, даже врачей и тренеров, даже главного судью, заменяя их по мере надобности кем-нибудь из зрителей. Зрители не протестуют. Они быстро переодеваются и выходят на поле, умело включаясь в игру, словно всегда играли в эту футбольную игру. Игрок ты или зритель, все равно – во время игры часто приходится быть и тем, и этим.
По рядам разносят мороженое и напитки, попкорн и другие лакомства, болельщики не глядя берут их у торговцев и не отрываясь следят за поединком. Все смешалось: тот, кто сейчас, вот только что, сидел рядом – уже на поле и играет в чужой команде, да и сам ты вот-вот заменишь кого-нибудь из игроков, так что не знаешь, с кем и за кого надо болеть, надо играть. Где-то далеко, внутри поля, поверх траектории мяча, разыгрывается драма, и он догадывается, что болеть нужно только за себя. Даже не за товарищей по команде, даже не за друзей. Иначе в твои ворота может быть назначен штрафной. За который отвечаешь только ты сам.
Ревущий, негодующий свисток судьи: одной из команд сейчас будет назначен штрафной удар. Игра руками, тем более на собственной штрафной площадке, запрещена. По правде сказать, игрок лишь спасал свои ворота. Кто бросит в него камень?
Стадион стихает. Мяч на одиннадцатиметровой отметке. Болельщики впопыхах приводят свои чувства в порядок, выбирая себе команду скорее не по убеждению, а наугад. По неотвратимости или случайно – не дай бог, если мяч влетит в твои ворота раньше, чем ты решил – смеяться или негодовать, радоваться или сочувствовать. Вратарь стоит, отлитый в бронзе, посреди ворот, как посреди судьбы. Он гипнотизирует мяч, как маг. Он один его враг, этот мяч, этот бог, – не болельщики, не команда противника, не нога игрока. Не свисток арбитра. Вся ненависть, все зло мира сосредоточены сейчас в этом мяче. Стадион и все болельщики мира концентрируются на одиннадцатиметровой отметке, как на конце иглы.
Вратарь словно не ощущает себя. Он невесом, незрим для мяча и игроков, равно как и для судьи и свистка арбитра. Другие тоже не видят вратаря, его как будто нет, он словно вынесен за скобки солнечной системы и за скобки солнечной системы игры. Он уже исключен из игры, как из бытия. Весь стадион сейчас против одинокого его, но без него, не зная его. Ибо враг у всех только один, круглый. Вся геометрия Вселенной – окружность, все светила универсума движутся вокруг центра. Все хотят, чтобы мяч влетел в сетку – даже, втайне, на самом деле, игроки его собственной команды, его друзья. Даже тренер. Даже он сам. И уж тем более столпившиеся за его спиной репортеры. Не говоря уже о страстном желании самого мяча. Что же говорить о простых зрителях? Этого хочет даже главный судья. Даже Верховный Арбитр сейчас подсуживает его врагам своим хорошо сымитированным праведным судейством. Они ждут. Терпеливо, с нетерпением – ждут. Потому что все, в каждое мгновенье игры, – всегда – желают только развязки. В этом все дело. Всегда.
Потому что мяч круглый, а это требует развязки.
Но на самом деле все они боятся другого: что удар так и не будет пробит, что мяч так и останется на меловой отметке, что набранный до горла воздух в легких так и не будет выдохнут стадионом, и, конечно, вратарем, и, разумеется, мячом. Потому что мяч тоже ждет финала, и еще неизвестно, кто больше, вратарь или мяч, и если он начнет свое движение раньше, чем его коснется нога игрока, он неизбежно уйдет мимо. Все ожидавшие в свои ворота одиннадцатиметрового это знают. Потому что стремление мяча и движение игрока должны начинаться синхронно и совпасть в роковой точке удара. И, конечно, стремление стадиона не должно доминировать над двумя другими стремлениями – игрока и мяча – иначе результат тоже будет плачевным. И одиннадцатиметровая отметка должна сосредоточиться сама на себе. Всё со всем должно совпасть – и стрела, и дыхание лучника, и цель, и полет ветра. Равно как и звенящая от напряжения тетива, напрягающая чувства стадиона. Ибо мишень все знает наперед еще до того, как лук натянут. И все участники игры, и мяч, и зрители всё знают тоже. Ибо цель всегда недостижима и всегда поражена – одновременно. И это является истинной причиной напряжения стадиона: истинной подоплекой игры. И все поэтому боятся, что пробивающий пенальти сумеет лишь разбежаться, но так и не добежит до мяча, что, возможно, даже коснется его, но не поднимет в воздух, что, может быть, ударит, но мяч не долетит до ворот, а застынет где-нибудь посередине судьбы, как вратарь, как бронза. И все это провоцируют разнонаправленные стремления мировой игры, переходящие в энергию нетерпения. И у мяча могут сдать нервы.
Но больше всего этого боится вратарь. Потому что – он один это знает – он так никогда и не дождется штрафного, его так или иначе уведут и заменят, еще до свистка судьи, как раз на середине удара, на полпути мяча к цели, на полпути его ожидания развязки, посреди финала. И по реву стадиона он так и не сумеет понять, к чему отнести ликование трибун: то ли к забитому в его ворота мячу, то ли к промаху пробивающего одиннадцатиметровый удар игрока. Он мог бы сделать это последнее усилие познания и обернуться –
Но ему уже будет все равно. Потому что это будет уже совсем другая, не его, игра, потому что в его воротах будет стоять другой голкипер, потому что оглянуться нельзя, и потому что он выдохнет с облегчением воздух уже за пределами этой чужой игры – равно как и влетевший в его ворота мяч, пролетевший мимо своей и его жизни.
Мы попали в середине матча на захватывающую игру и не знаем счета; мы также вынуждены будем уйти, не дождавшись конца состязания. И не у кого будет потом даже справиться о результате. Сами судьи и тренеры, вопреки правилам, являются участниками игры и подыгрывают одной из команд, и прежде всего самим себе. Несмотря на напускную серьезность и объективность. Что-то мешает нам признать эту игру своей.
Сколько будет длиться еще эта игра – неизвестно, зрителей уводят поодиночке, и они уходят, как правило (надо отдать им должное), не сопротивляясь. Просто, их время, как говорится, пришло, а смысла этой беготни по полю за мячом они все равно не поймут, просиди на трибуне хоть еще сто лет. Поэтому все, даже женщины и дети, уходят без особых сожалений.
Они исчезают один за другим, под уханье мяча и рев трибун, иногда их уводят десятками, сотнями, тысячами, иногда рушатся целые секторы стадиона, погребая под обломками ликующих зрителей, но другие, кому повезло больше, этого даже не замечают. Особенно принимающие непосредственное участие в игре. Все погружены в действо. Уводят почему-то полицейских, призванных блюсти порядок. Уводят понемногу даже игроков, боковых судей, даже сидящих на скамейке запасных, даже врачей и тренеров, даже главного судью, заменяя их по мере надобности кем-нибудь из зрителей. Зрители не протестуют. Они быстро переодеваются и выходят на поле, умело включаясь в игру, словно всегда играли в эту футбольную игру. Игрок ты или зритель, все равно – во время игры часто приходится быть и тем, и этим.
По рядам разносят мороженое и напитки, попкорн и другие лакомства, болельщики не глядя берут их у торговцев и не отрываясь следят за поединком. Все смешалось: тот, кто сейчас, вот только что, сидел рядом – уже на поле и играет в чужой команде, да и сам ты вот-вот заменишь кого-нибудь из игроков, так что не знаешь, с кем и за кого надо болеть, надо играть. Где-то далеко, внутри поля, поверх траектории мяча, разыгрывается драма, и он догадывается, что болеть нужно только за себя. Даже не за товарищей по команде, даже не за друзей. Иначе в твои ворота может быть назначен штрафной. За который отвечаешь только ты сам.
Ревущий, негодующий свисток судьи: одной из команд сейчас будет назначен штрафной удар. Игра руками, тем более на собственной штрафной площадке, запрещена. По правде сказать, игрок лишь спасал свои ворота. Кто бросит в него камень?
Стадион стихает. Мяч на одиннадцатиметровой отметке. Болельщики впопыхах приводят свои чувства в порядок, выбирая себе команду скорее не по убеждению, а наугад. По неотвратимости или случайно – не дай бог, если мяч влетит в твои ворота раньше, чем ты решил – смеяться или негодовать, радоваться или сочувствовать. Вратарь стоит, отлитый в бронзе, посреди ворот, как посреди судьбы. Он гипнотизирует мяч, как маг. Он один его враг, этот мяч, этот бог, – не болельщики, не команда противника, не нога игрока. Не свисток арбитра. Вся ненависть, все зло мира сосредоточены сейчас в этом мяче. Стадион и все болельщики мира концентрируются на одиннадцатиметровой отметке, как на конце иглы.
Вратарь словно не ощущает себя. Он невесом, незрим для мяча и игроков, равно как и для судьи и свистка арбитра. Другие тоже не видят вратаря, его как будто нет, он словно вынесен за скобки солнечной системы и за скобки солнечной системы игры. Он уже исключен из игры, как из бытия. Весь стадион сейчас против одинокого его, но без него, не зная его. Ибо враг у всех только один, круглый. Вся геометрия Вселенной – окружность, все светила универсума движутся вокруг центра. Все хотят, чтобы мяч влетел в сетку – даже, втайне, на самом деле, игроки его собственной команды, его друзья. Даже тренер. Даже он сам. И уж тем более столпившиеся за его спиной репортеры. Не говоря уже о страстном желании самого мяча. Что же говорить о простых зрителях? Этого хочет даже главный судья. Даже Верховный Арбитр сейчас подсуживает его врагам своим хорошо сымитированным праведным судейством. Они ждут. Терпеливо, с нетерпением – ждут. Потому что все, в каждое мгновенье игры, – всегда – желают только развязки. В этом все дело. Всегда.
Потому что мяч круглый, а это требует развязки.
Но на самом деле все они боятся другого: что удар так и не будет пробит, что мяч так и останется на меловой отметке, что набранный до горла воздух в легких так и не будет выдохнут стадионом, и, конечно, вратарем, и, разумеется, мячом. Потому что мяч тоже ждет финала, и еще неизвестно, кто больше, вратарь или мяч, и если он начнет свое движение раньше, чем его коснется нога игрока, он неизбежно уйдет мимо. Все ожидавшие в свои ворота одиннадцатиметрового это знают. Потому что стремление мяча и движение игрока должны начинаться синхронно и совпасть в роковой точке удара. И, конечно, стремление стадиона не должно доминировать над двумя другими стремлениями – игрока и мяча – иначе результат тоже будет плачевным. И одиннадцатиметровая отметка должна сосредоточиться сама на себе. Всё со всем должно совпасть – и стрела, и дыхание лучника, и цель, и полет ветра. Равно как и звенящая от напряжения тетива, напрягающая чувства стадиона. Ибо мишень все знает наперед еще до того, как лук натянут. И все участники игры, и мяч, и зрители всё знают тоже. Ибо цель всегда недостижима и всегда поражена – одновременно. И это является истинной причиной напряжения стадиона: истинной подоплекой игры. И все поэтому боятся, что пробивающий пенальти сумеет лишь разбежаться, но так и не добежит до мяча, что, возможно, даже коснется его, но не поднимет в воздух, что, может быть, ударит, но мяч не долетит до ворот, а застынет где-нибудь посередине судьбы, как вратарь, как бронза. И все это провоцируют разнонаправленные стремления мировой игры, переходящие в энергию нетерпения. И у мяча могут сдать нервы.
Но больше всего этого боится вратарь. Потому что – он один это знает – он так никогда и не дождется штрафного, его так или иначе уведут и заменят, еще до свистка судьи, как раз на середине удара, на полпути мяча к цели, на полпути его ожидания развязки, посреди финала. И по реву стадиона он так и не сумеет понять, к чему отнести ликование трибун: то ли к забитому в его ворота мячу, то ли к промаху пробивающего одиннадцатиметровый удар игрока. Он мог бы сделать это последнее усилие познания и обернуться –
Но ему уже будет все равно. Потому что это будет уже совсем другая, не его, игра, потому что в его воротах будет стоять другой голкипер, потому что оглянуться нельзя, и потому что он выдохнет с облегчением воздух уже за пределами этой чужой игры – равно как и влетевший в его ворота мяч, пролетевший мимо своей и его жизни.
no subject