![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
Другой
.
Платонов: «Я увидел за столом у печки, где обычно сижу я, самого себя. Лежа в постели, я увидел, как за столом сидел тоже я и, полуулыбаясь, писал. Притом то я, которое писало, ни разу не подняло головы, и я не увидел у него своих слез».
Именно так и ведет себя ментально сотворенное тело (маномайя-кая). Оно уклончиво, молчаливо, беспристрастно и как будто совестливо. Из этого совестливого и уклончивого "я" и делается литература.
Это ментальная проекция текущего состояния художника. Мгновенное уклонение из вздорной и совершенно ирреальной "реальности". это и есть "вдохновение", "порыв творчества", поток изливаемого сознания. "талант". То, что бесстрашно делал всю жизнь Гоголь, и мера его гения, это и есть мера его уклонения из одной иллюзии в иллюзию более высокого порядка. Платонов скорее испугался этого выхода "из себя", чем понял природу произошедшего с ним.
Будда в MN 77.30: "Далее, Удайин, я показал моим ученикам путь сотворения из этого тела другого тела, имеющего форму, разумом-сотворенное-тело, со всеми его частями и членами, наделенного всеми способностями [первого]. Точно так же как если бы какой-нибудь человек вытащил сердцевину тростника из оболочки стебля тростника и думал при этом так: ’Это сердцевина тростника, это его оболочка; его оболочка есть одно, сердцевина другое; из этой оболочки тела тростника извлечена его сердцевина’;
или точно так же как если бы какой-нибудь человек вытащил меч из ножен и думал при этом так: ’Это меч, это его ножны; меч есть одно, его ножны другое; из этих ножен извлечен этот меч’;
или точно так же как если бы какой-нибудь человек вытащил змею из ее выползня и думал при этом так: ’Это змея, это ее выползень; змея есть одно, ее старая кожа другое; из этого выползня извлечена эта змея’.
Точно так же, Удайин, я показал моим ученикам путь сотворения из этого тела другого тела, имеющего форму, разумом-сотворенное-тело, со всеми его частями и членами, наделенного всеми способностями [первого]. И так живут многие мои ученики, достигнув осуществления и совершенства непосредственного знания".
Что настоящий писатель (художник, а не ремесленник) заподлицо слит со всяким изображаемым объектом, а не только с "персонажами", и видит себя заодно с ними в акте писания (а бывает, тайно, и долгое время спустя: я уверен, что Толстой до конца продолжал быть и Анной, и Вронским, и Фру-Фру, и князем Андреем, и Иваном Ильичом и т. д., а помер все-таки Холстомером, в своей истинной человеческой и творческой форме) — и что при этом почти не контролирует своего творческого сознания, это не обсуждается. То, что он должен четко сознавать при этом ментальном проектировании, как сказано в сутте, что он – это одно, а создаваемое им — совершенно другое — в самый момент творения, — это другой, более высокий тип творческой концентрации, до которой неэзотерик не поднимается.
В этой мано-майя-кае, разумом-сотворенном теле, мерцающей форме "другого", нет сенситивности, чувствительности, восприимчивости. Обладая всеми зримыми способностями первого, формой его глаз, ушей, носа, общего облика, оно не имеет половой и жизненной способности и целиком контролируется первым, словно подражает ему. Как разъясняет древний комментатор, "если обладатель этой супернормальной силы идет, его творение тоже идет, если он лежит, оно тоже лежит", etc. Если он сидит у печки, оно тоже сидит у печки. Но второй не плачет, если плачет первый.
Желающий создать из себя "другого" должен выйти из своей базовой джханы (то есть, сначала войти, а затем выйти из концентрации на том объекте, на котором достигнут необходимый уровень погружения), а затем принять решение и мысленно сделать свое тело "пустым". Оно становится пустым. Затем он обращается к другому телу внутри себя и вытаскивает "сердцевину из тростника", "меч из ножен", "змею из старой кожи", бабочку из куколки, etc. После чего он беспрепятственно перемещается в пространстве, касается луны и солнца, носится как бесплодный дух над безвидным миром. То есть делает все то, что делает, по мановению своих создателей, Акакий Акакиевич или Холстомер. Громадное ментальное тело Акакия Акакиевича, уже на посмертном плане, полностью отделяется от своего хозяина и бесчинствует по всему Петербургу, снимая шинели с номенклатурных генералов. То есть, лишает их ментальных тел, оставляя голыми в трансцендентном измерении. О подвиге ментального тела Цинцинната Ц., вышедшего из-под топора палача в бессмертие и ставшего ментальным телом всей мировой литературы, я уже не говорю. Это вам не липкие превращения лавочника-паука Грегора Замзы. Цинциннат несет его вререди себя на вытянутых руках как личинку.
И вот теперь, значит, лепет переводчка Голышева, рассуждающего об этом феномене "другого":
"И при этом им [Платоновым] написан «Котлован» — может быть, самая страшная книжка из беллетристики, которая написана в этой стране. Совершенно безнадежная.
О том, что он раздвоен. Он в одном письме, видимо, пишет как раз про это: «Я увидел за столом у печки, где обычно сижу я, самого себя. Лежа в постели, я увидел, как за столом сидел тоже я и, полуулыбаясь, писал. Притом то я, которое писало, ни разу не подняло головы, и я не увидел у него своих слез».
Вот, значит, очевидны два человека. Рациональный, с одной стороны; тот, который убежденный социалист и даже жестокий — и ненависть к кулакам, и ненависть к буржуям у него и позже сохранилась. «Котлован» написан после того жуткого высказывания — примерно через семь лет. А люди так быстро не меняются". И т.п.
Тешу себя надеждой, что когда-нибудь, где-нибудь в бесконечной дали моего воображения, ментальные тела переводчиков научат своих хозяев настоящему пониманию того, что они читают и переводят, а до тех пор, я думаю, они сами являются чьими-то разумом-сотворенными-телами. Причем не самыми искусными и зрячими.
Платонов: «Я увидел за столом у печки, где обычно сижу я, самого себя. Лежа в постели, я увидел, как за столом сидел тоже я и, полуулыбаясь, писал. Притом то я, которое писало, ни разу не подняло головы, и я не увидел у него своих слез».
Именно так и ведет себя ментально сотворенное тело (маномайя-кая). Оно уклончиво, молчаливо, беспристрастно и как будто совестливо. Из этого совестливого и уклончивого "я" и делается литература.
Это ментальная проекция текущего состояния художника. Мгновенное уклонение из вздорной и совершенно ирреальной "реальности". это и есть "вдохновение", "порыв творчества", поток изливаемого сознания. "талант". То, что бесстрашно делал всю жизнь Гоголь, и мера его гения, это и есть мера его уклонения из одной иллюзии в иллюзию более высокого порядка. Платонов скорее испугался этого выхода "из себя", чем понял природу произошедшего с ним.
Будда в MN 77.30: "Далее, Удайин, я показал моим ученикам путь сотворения из этого тела другого тела, имеющего форму, разумом-сотворенное-тело, со всеми его частями и членами, наделенного всеми способностями [первого]. Точно так же как если бы какой-нибудь человек вытащил сердцевину тростника из оболочки стебля тростника и думал при этом так: ’Это сердцевина тростника, это его оболочка; его оболочка есть одно, сердцевина другое; из этой оболочки тела тростника извлечена его сердцевина’;
или точно так же как если бы какой-нибудь человек вытащил меч из ножен и думал при этом так: ’Это меч, это его ножны; меч есть одно, его ножны другое; из этих ножен извлечен этот меч’;
или точно так же как если бы какой-нибудь человек вытащил змею из ее выползня и думал при этом так: ’Это змея, это ее выползень; змея есть одно, ее старая кожа другое; из этого выползня извлечена эта змея’.
Точно так же, Удайин, я показал моим ученикам путь сотворения из этого тела другого тела, имеющего форму, разумом-сотворенное-тело, со всеми его частями и членами, наделенного всеми способностями [первого]. И так живут многие мои ученики, достигнув осуществления и совершенства непосредственного знания".
Что настоящий писатель (художник, а не ремесленник) заподлицо слит со всяким изображаемым объектом, а не только с "персонажами", и видит себя заодно с ними в акте писания (а бывает, тайно, и долгое время спустя: я уверен, что Толстой до конца продолжал быть и Анной, и Вронским, и Фру-Фру, и князем Андреем, и Иваном Ильичом и т. д., а помер все-таки Холстомером, в своей истинной человеческой и творческой форме) — и что при этом почти не контролирует своего творческого сознания, это не обсуждается. То, что он должен четко сознавать при этом ментальном проектировании, как сказано в сутте, что он – это одно, а создаваемое им — совершенно другое — в самый момент творения, — это другой, более высокий тип творческой концентрации, до которой неэзотерик не поднимается.
В этой мано-майя-кае, разумом-сотворенном теле, мерцающей форме "другого", нет сенситивности, чувствительности, восприимчивости. Обладая всеми зримыми способностями первого, формой его глаз, ушей, носа, общего облика, оно не имеет половой и жизненной способности и целиком контролируется первым, словно подражает ему. Как разъясняет древний комментатор, "если обладатель этой супернормальной силы идет, его творение тоже идет, если он лежит, оно тоже лежит", etc. Если он сидит у печки, оно тоже сидит у печки. Но второй не плачет, если плачет первый.
Желающий создать из себя "другого" должен выйти из своей базовой джханы (то есть, сначала войти, а затем выйти из концентрации на том объекте, на котором достигнут необходимый уровень погружения), а затем принять решение и мысленно сделать свое тело "пустым". Оно становится пустым. Затем он обращается к другому телу внутри себя и вытаскивает "сердцевину из тростника", "меч из ножен", "змею из старой кожи", бабочку из куколки, etc. После чего он беспрепятственно перемещается в пространстве, касается луны и солнца, носится как бесплодный дух над безвидным миром. То есть делает все то, что делает, по мановению своих создателей, Акакий Акакиевич или Холстомер. Громадное ментальное тело Акакия Акакиевича, уже на посмертном плане, полностью отделяется от своего хозяина и бесчинствует по всему Петербургу, снимая шинели с номенклатурных генералов. То есть, лишает их ментальных тел, оставляя голыми в трансцендентном измерении. О подвиге ментального тела Цинцинната Ц., вышедшего из-под топора палача в бессмертие и ставшего ментальным телом всей мировой литературы, я уже не говорю. Это вам не липкие превращения лавочника-паука Грегора Замзы. Цинциннат несет его вререди себя на вытянутых руках как личинку.
И вот теперь, значит, лепет переводчка Голышева, рассуждающего об этом феномене "другого":
"И при этом им [Платоновым] написан «Котлован» — может быть, самая страшная книжка из беллетристики, которая написана в этой стране. Совершенно безнадежная.
О том, что он раздвоен. Он в одном письме, видимо, пишет как раз про это: «Я увидел за столом у печки, где обычно сижу я, самого себя. Лежа в постели, я увидел, как за столом сидел тоже я и, полуулыбаясь, писал. Притом то я, которое писало, ни разу не подняло головы, и я не увидел у него своих слез».
Вот, значит, очевидны два человека. Рациональный, с одной стороны; тот, который убежденный социалист и даже жестокий — и ненависть к кулакам, и ненависть к буржуям у него и позже сохранилась. «Котлован» написан после того жуткого высказывания — примерно через семь лет. А люди так быстро не меняются". И т.п.
Тешу себя надеждой, что когда-нибудь, где-нибудь в бесконечной дали моего воображения, ментальные тела переводчиков научат своих хозяев настоящему пониманию того, что они читают и переводят, а до тех пор, я думаю, они сами являются чьими-то разумом-сотворенными-телами. Причем не самыми искусными и зрячими.